Коробицын вернулся с поста к трем часам дня. Одежда не вымокла, и в сушилку сдавать было нечего. Коробицын почистился, умылся, фыркая и полоскаясь с большим удовольствием (он мылся всегда шумно и звонко), отошел, отираясь полотенцем, от умывальника, надел гимнастерку, стянул ее туго поясом, обровнял и отправился в столовую.
Повар, человек худощавый и хмурый, с длинными, ниже подбородка спускающимися усами, выдал ему обед. Обед был хорош — борщ, мясо. Хлеб вкусный, ржаной. Чаю Коробицын выпил два стакана.
Вошел веселый боец по фамилии Серый, получивший прозвище «Бирюльник», тоже вернувшийся только что с наряда.
— Дым-то у тебя на кухне, — сказал он повару. — Противогаз надень.
Физической подготовки повар остерегался и, раскачиваясь на брусьях, обижался и страдал. По остальным видам подготовки шел хорошо, а химической обороной увлекался почему-то особенно. Он так изучил это дело, что даже иной раз обучал новичков, показывая, например, как надо надевать противогаз.
— Не надо торопиться — надо делать быстро, — объяснял он своим хриплым, но громким голосом. — Каждый боец надевает шлём под бороду, натягивает, а фуражку не сбрасывает, а зацепляет пальцами...
И если новичок все-таки сбрасывал фуражку и совал ее между колен, он показывал сам. Однажды он обучал так Болгасова, объяснив, что если закрыть клапан, то человек задохнется. И когда он надел противогаз, Болгасов захохотал и закричал:
— Пробку-то заткни! Пробку заткни!
Повар снял противогаз, поглядел на Болгасова и промолвил:
— И сырой же ты, хлопец!
Но Болгасов, настойчивый в том, что уже однажды развеселило его, повторял свою удачную, как ему казалось, остроту и всякий раз хохотал при этом.
Повар даже не улыбался. Он отвечал на эти насмешки молчаливым презрением.
Коробицын не любил насмешек. Он солидным голосом, который иной раз вдруг появлялся у него, сделал тогда замечание земляку:
— Ты что рот разеваешь? Человек тебе на помощь пришел, а ты — что? Гляди у меня...
Коробицына Болгасов уважал. Он и повара уважал, но отчего же не посмеяться?
Коробицын предвкушал сегодня большое наслаждение. Вчера он изготовил хорошую скворешню из найденной во дворе старой ступицы и готовился прикреплять ее сегодня на самую верхушку самого высокого дерева в саду.
Дом заставы помещался на горушке, в запущенном небольшом саду, который похож был просто на огороженный забором кусок леса. Дом был двухэтажный, некрашеный. Коробицын выбрал сосну у самой ограды, она ему с первых дней нравилась — высокоствольная, стройная, с ветвями, забранными высоко от земли, — и сразу после обеда полез на нее. Он сильными, умелыми бросками, вытягиваясь на коленях, быстро взобрался до первых нижних ветвей, пошел все выше и выше, и снег таял на его гимнастерке и штанах. Теперь уже наверное придется посушить одежду. Ему самому хотелось петь, как скворец поет. С поста он возвращался каждый раз несколько возбужденный. С каждым новым нарядом он убеждался, что спокойствие и уверенность вселяются в него. Уже нет прежних страхов, участок знаком весь, ухо и глаз не обманывают больше. Хорошо бы только, если б Зина тут была с ним, помощницей на границе. При начальнике заставы вся семья здесь, даже сынок. И жена ходит не барыней, а как простая, — сама, наверное, тоже деревенская. И каждому бойцу поможет, за одеждой следит, моет, чистит заставу, кухню проверяет. Такой женой ему будет и Зина, когда он сдаст на командира. И, посвистывая, он прикреплял скворешню к самой верхушке сосны. Взглядывая вниз, он видел ставший совсем маленьким садик, фигурки товарищей в нем и деревянную крышу дома.
«Крышу починить надо, — подумал он хозяйственно и решил поставить еще одну лавку у крыльца. — И перильца у крыльца тоже наладить надо — шатаются». Он с удовольствием предвидел много дела здесь. Земляки — Болгасов и Власов — помогут, они его слушаются. Да и другие бойцы возьмутся. Свободных часов немало.
Мартовская радость переполняла его. Он вспомнил девицу с той, сопредельной, стороны и поглядел вокруг. Лесами закрыта земля, и хоть похожи они на родные, как везде, дебри, но есть в них вот там, недалеко, черта, словно другой цвет начинается. Там — чужие леса, чужая жизнь... Оттуда ходит враг, но пусть не мечтает повернуть жизнь по-своему. И, посвистывая, Коробицын подергал, крепко ли прибита скворешня.
Начальник заставы, вернувшись с участка, услышал треск над собой и поднял настороженно голову. С ели на ель вдаль ограды с необычайной ловкостью перебирался, цепляясь за. ветки, по самым верхушкам какой-то красноармеец. Начальник заставы, несколько пораженный, удивления своего не обнаружил. Он окликнул:
— Кто шалит там?
Красноармеец затих. Потом донесся виноватый голос:
— Коробицын, первого отделения, товарищ начальник заставы.
Тут начальник заставы заметил, что внизу, в сторонке от группы наблюдающих за Коробицыным бойцов, стоит его пятилетний, смуглый, как мать, сынишка. Закинув голову и открыв рот, в страшном напряжении, мальчик неотрывно глядел вверх на молодого красноармейца. Он смотрел с глубочайшим интересом и уважением. На отца он и внимания не обратил, когда тот окликнул его.
Коробицын с такой быстротой спустился наземь, что начальник заставы не удержался и промолвил, качая головой:
— И ловкач же вы!
А мальчик подошел к Коробицыну и спросил:
— Ты что там, наверху, делал?
— Скворцов приваживал, — ответил ему Коробицын.
— А ты как приваживал?—спросил мальчик, с трудом повторяя длинное слово.
Начальник заставы усмехнулся и замечания Коробицыну не сделал, хотя тот был весь мокрый.
Большинство призывников пришло из деревни. Эти парни двадцать седьмого года, преимущественно из бедняков, несли в себе все возможности будущих строителей колхозной жизни.
Сам из рабочих, начальник заставы знал и любил деревню. Его даже Болгасов не смущал. Всякого человека можно научить и воспитать. Он узнал это по себе. Он тоже говорил некогда:
— Не генерал я книги читать.
А теперь без книг жить не может.
В Коробицыне, неразговорчивом, всегда внимательном на занятиях, спрашивающем обо всем, что было непонятно в книге или газете, он видел обыкновенного хорошего парня, каких много в стране. Молчалив он только бывает, тяжеловат в словах и солиден так иногда, словно большой бородой оброс.
День кончался. В мартовских сумерках у крыльца расположилось несколько свободных от наряда бойцов. Светились огоньки цыгарок и папирос. Толпа елей, сосен, берез, темнея, все глубже уходя в ночь, покачивала на ветру своими мохнатыми лапами. Облака в небе таяли и чернели, как снег на земле. Чувство больших и опасных пространств охватывало здесь, на сквозном ветру пограничной заставы.
Слышался голос Бирюлькина:
— Получаю я нечаянно повесточку — в армию призвали. С этого получается, что приступаем мы к охране границы. А я и рад. Я из такой деревни... что ни лето —то горит. Честное мое слово. И собаки оттого все бешеные. На собак у нас с волками охотятся. Приведешь волков из лесу и пойдешь собак травить...
Кто-то даже взвизгнул от удовольствия, что так врет человек. Все засмеялись.
Рассказчик сохранил полное хладнокровие.
— Волки у нас тоже бешеные, — продолжал .он. — Раз было, — и по вдруг изменившемуся тону его ясно стало, что сейчас он говорит правду, — паренек один упился, домой не дошел, так и заснул при дороге, и козырек торчит, вроде как нос длинный. Так бешеный волк прибежал, хвать — откусил козырек и дальше. А паренек не проснулся даже. Потом рассказали ему, что случилось, как он козырек потерял, — так заикаться стал. Честное слово.
И Бирюлькин, предвидя, что ему и в этом не поверят, заранее обижался:
— Вот уже это правда! Был бы бог — перекрестился бы, что правда! Бога вот только нету — попы выдумали!
Но про бешеного волка ему поверили.
— Бывает. В Вятской губернии могло случиться.
Завидев Коробицына, к нему подошел Бичугин, ленинградский кожевник.
— Со смены пришел, не спал еще?
— Ночью отосплюсь, — отвечал Коробицын солидно.
— А если тревога будет?
Человек тонкой кости, Бичугин вот-вот сломится — таким он казался хрупким. Но был он мускулистый, ловко прыгал через кобылу, проделывал легко, не хуже Коробицына, сложнейшие упражнения на турнике и брусьях, строевым учением овладел быстро, только на стрельбище отставал от Коробицына. Зато по общим знаниям, по политической подготовке стоял одним из первых, выше Коробицына. Сдружились они еще на учебном пункте, особенно после того, как Коробицын, подумав, подал заявление в комсомол.. В этом поступке его немалую роль сыграли и беседы с Бичугиным. Сам Бичугин был коммунист.
В группе бойцов родилась песня. Неизвестно, кто повел первый, кто подтянул, но уже пели все — медленно и заунывно. Песню эту непонятно где подцепил и привез все тот же веселый вятский парень Серый, по прозвищу Бирюлькин. Она, похожая на переделанный, склеенный из разных кусочков роман, понравилась почему-то, привилась и пелась наряду с боевыми песнями.
Бойцы пели:
Когда на тройке быстроногой
Под звук валдайского звонка
Завьешь ты пыль большой дороги,
То вспомни, вспомни про меня...
Песня была любовная, мартовская, и в ней с особенным выражением выпевалось:
Когда завидишь берег Дона,
Останови своих коней,
Я жду прощального поклона
И трепетной слезы твоей...
Коробицыну думалось о Зине.
Познакомился Коробицын с Зиной Копыловой на учебном пункте, — она из ближайшей к пункту деревни.
Это была небольшого роста девушка, круглолицая, со вздернутым слегка носом. В раздражении она двигалась быстро и горячо, и появлялось у нее точно много лишних жестов и слов. Раздражалась она часто и охотно, но успокаивалась быстро, и на ее злые слова можно было не обращать внимания, потому что они никогда не имели последствий.
— Я — черствый человек, — говорила она про себя, — но у меня скука по населению.
Зина Копылова действительно не любила одиночества. Если же случалось ей оставаться одной, то она тотчас же хваталась за книжку или газету или бежала к подругам.
Зине не исполнилось и восемнадцати лет, когда ее избрали членом сельсовета. Нашлись, конечно, в деревне и такие, которые считали, что девушка в сельсовете — это позор обществу, но понемногу и они примолкли, только называли Зину всегда по имени и отчеству, наотрез отказываясь звать просто Зиной. Они величали Зину так почтительно из уважения к себе, а не к ней.
С красноармейцами с учебного пункта деревня жила в дружбе. Иной раз бойцы помогали и в деревенских работах. Собрались на учебном пункте с разных концов страны разные люди — все одного возраста, одного призыва — и деревенские, и городские, с заводов и фабрик. Деревенским особенно нравилась зеленая фуражка, и они вначале смеялись, поглядывая друг на друга. Потом привыкли и носили фуражку уже с важностью,
С Зиной познакомила Коробицына учительница, дававшая бойцам книжки. И вот, зачастил к Зине Коробицын.
И когда трудно давалось ему учение, она утешала его:
— Я тоже, бывало, сижу на занятиях в школе, ничего не пойму, приду домой, брякнусь и реву.
Была она тоже в комсомоле.
Каждый раз, получая увольнительную записку, он шел к ней. Он шел снежным полем, по которому невозбранно гулял ветер, и уже издали узнавал огонек в ее избе, отличая его от всех других огоньков деревни.
Горько было прощаться с Зиной перед отправкой на границу. Она поплакала, конечно. Но они поженятся, когда он вернется со службы, и вместе будут строить жизнь.
И теперь, подпевая товарищам, думая о том, как женится он на Зине, он путал песню, потому что все просились на язык слова старухи-учительницы о Зине:
— И все-то у нее на месте! И все-то у нее мило! Стихла песня и чей-то голос выкрикнул:
— Буденновскую!
Запели Буденновскую.
Звезды открылись в небесной глубине.
Бирюлькин собирался в наряд.
В наряд посылались бойцы не все сразу — гурьбой — так с той стороны могут заметить, — а парами и в одиночку. Каждому свой час.
Бирюлькин теперь был уже серьезен, хмур, не шутил, инструкцию начальника заставы выслушал внимательно и повторил ее. И вот, сначала шедший впереди парный его, затем и он исчезли в мраке пограничной ночи, слились с влажной и сырой тьмой. Вернутся ли они? Нельзя заранее знать все, что случится на границе. Враг не спит.
Коробицын, вытянувшись на койке, улыбнулся Зине. Никогда он не видел в родной деревне такой ласки, как от нее. И девушки такой не знал там, хотя и гулял с иными, как полагается.
|
|