Коробицын мечтал теперь только о том, что будет. То представлялось ему, как останется он на сверхсрочной, сдаст на командира и, женившись на Зине, будет работать с ней на границе.
То он воображал, как после службы вернется он в Куракино поворачивать жизнь по-новому. Хотелось и того и другого. Но согласится ли Зина ради него оставить свой сельсовет? Может быть, ему жить в ее деревне? И это неплохо. Граница, Куракино, Зинина деревня—все теперь окончательно соединилось в мыслях Коробицына. Везде одна борьба. Коробицын мечтами своими устремлен был в будущее.
К осени Коробицын задержал еще двух разведчиков Пекконена. Он был послан в секрет, в тот пункт, который еще года два назад считался непроходимым. Неопытного человека тут действительно легко могла засосать трясина.
Коробицын, тщательно замаскировавшись, таился среди болотных кочек. Часов в одиннадцать вечера должна была взойти луна. А пока — темно. Вдруг он почуял плеск, но не шелохнулся, выждал и увидел промелькнувший плащ. Плеск был почти неслышный — легко ступает человек. А потом снова плеснуло, но уже сильней — значит, идет второй,
в тяжелых, должно быть, ботинках. Коробицын пополз за ними, окликнул, испугал, остановил, дал тревогу. И пес Фриц, огромный, злой, страшный, встал уже над нарушителями. Проводником при Фрице был один из старых пограничников — Матюшин.В один из октябрьских дней Коробицын и Бичугин сидели в тускнеющем саду при заставе, на лавке, поставленной Коробицыным, и беседовали, как это часто случалось у них в свободный час.
— Я понимаю, — говорил Коробицын, — что мы худо жили раньше, а теперь нам свобода пришла. Я это понимаю. Только ведь и на той стороне, да и везде по миру люди живут худо. Ведь сами видим — перебегают, жалуются. За что же они терпят? Почему не сговорятся? И им хорошо, и нам помощь. Так я это понимаю.
— А у себя в Куракине ты что понимал? — спросил Бичугин.
— У себя в Куракине я мало понимал, — отвечал Коробицын.
— То-то, что мало. А ты думаешь, они, заграничные, все должны понимать?
— Нет, отвечал Коробицын, — они, видно, темные еще.
— Причин тут много есть, — продолжал Бичугин. — Только я тебе скажу, что главное — большевистская партия у них не сильна еще. Тебя из черной избы кто вынул и человеком сделал? Большевики. А меня? Тоже большевики. И вот весь наш народ так, кроме, конечно, враждебных элементов—кулаков там, нэпманов и прочих. Тем пусть все хуже и хуже будет. Мы у себя строим социализм, так? А получается, что это мы не только себе в помощь делаем, а и заграницу обучаем, этим самым мы им на помощь идем. Понятно? Мы им показываем, как надо бороться, что надо делать. А каждый народ волен свою судьбу определить. Нарушителей мы задерживаем — этим мы свою родину обеспечиваем, мирное строительство наше, но и заграничным беднякам помогаем. Нас бы не было — надежды люди лишились бы. Так?
— Это я понимаю, — отвечал Коробицын. — А вот брат мой Александр — так, я думаю, недопонимает себя.
— А ты ему разъясняй, — предложил Бичугин. — Каждый каждому должен быть в помощь. Землякам своим — Болгасову да Власову — ты помогаешь? Вот и брату помоги.
— Он меня не послушает, — отвечал Андрей. — Он — старшой.
Они помолчали.
— Да, я тогда в Куракине много недопонимал, это правда, — промолвил Андрей. — Темная у нас деревня, и народ темный. Теперь знаю — лордам в морду... Обучился...
И вдруг они услышали отдаленный выстрел. Тотчас же раздалась команда на тревогу:
— В ружье!
Со всех сторон бросились бойцы к винтовкам, на ходу туго стягивая поясом гимнастерки. Вмиг опустела пирамида.
Коробицын мчался к назначенному ему посту.
Стрельба на том берегу началась неожиданно. На советскую сторону пули не ложились. Стреляли с того берега в тыл сопредельной стороны. Может быть, перебежчиков настигли? Убьют и трупы перекинут на советский берег. Стреляли и в тыл той стороны, и вдоль реки. Никогда еще не бывало такого.
Перестрелка не прекратилась и к тому времени, как прискакал комендант, низкорослый, с круглым туловищем, полнолицый человек, у которого, когда он снимал фуражку, сразу вставали волосы на голове.
Если начальник заставы наизусть знал каждую травку на своем небольшом участке, то комендант держал в своей круглой голове обширный кусок протяжением в несколько десятков километров.
Стрельба не вызвала на берег никого из таившихся в секретах бойцов. Советский берег был тих и спокоен. И тогда выстрелы прекратились.
— На основании практической работы скажу, что это — Пекконен, — промолвил начальник заставы. — Большой наглец.
— Провокация, — кратко отвечал комендант. — Хотели внести замешательство, приманить неумного бойца, опять внимание отвлечь...
— Еще такой момент, что у нас новички, — добавил начальник заставы.
— Расчет на нервность, — отвечал комендант. — После смены я проведу с бойцами беседу.
Они пошли вверх на холм по извилистой тропе. Зеленый, тонконогий, похожий на кузнечика, начальник заставы с трудом применял свой шаг к короткому шагу шедшего впереди коменданта.
— За грибами все лето хотел, — сказал комендант, — да куда тут до грибов! Уж и подосиновики сошли, а Чемберлены все мешают...
— А мои бойцы ходили, — отозвался начальник заставы,—и по грибы, и по ягоды. Есть у меня боец Коробицын...
— Знаю, знаю.
— ...вот он любитель грибы и ягоды собирать. Раз полное ведро морошки принес. Всю заставу кормил. Сынишку моего приучил тоже.
Они говорили о мирных делах, но в каждой кровинке их жила настороженность. Разбор операции врага еще предстоял, и они не торопились высказывать окончательные свои соображения и планы по этому поводу. Комендант готовил в уме своем срочный рапорт в штаб отряда. Он задел головой за ветку, фуражка свалилась, и волосы тотчас же дыбом встали на его голове.
Желтые и красные сухие листья шуршали под ногой. Земля оголялась, оголялись кусты и деревья, только ели большими и яркими зелеными пятнами торжествовали в коричневато-золотистой дымке свернувшихся, но еще не опавших листьев, продолжали лето в печальном осеннем лесу.
Вернувшись со смен, бойцы обсуждали событие.
— Это они к юбилейным праздникам готовятся, — говорил Лисиченко, идя с другими на беседу с комендантом в ленинский уголок. — Мы по-своему, а они по-своему. Теперь бдительность надо хранить — во! К Ленинграду рваться по всей границе нашей будут.; Ложи наземь всякого. Ври не ври, а ты есть нарушитель, - раз границу перешел. Это всегда помнить надо.
При первых заморозках Ленинград уже готовился праздновать десятилетие советской власти. Юбилейная сессия ЦИК созывалась в городе Ленина, в городе, в котором родилась советская власть. Ленинград украшался, строились трибуны, готовилась небывалая иллюминация. Вожди партии и правительства приедут в Ленинград на юбилейные дни. Город жил возбужденно. По заводам и фабрикам повсеместно готовили в подарок стране новые достижения.
Для границы это означало усиление охраны, бессонные ночи, напряжение и зоркость. Каждый, соревнуясь с товарищами, помнил:
— Границу—на замок.
Из штаба отряда, из управления наезжали чаще обычного, обследуя, проверяя, инструктируя. Граница жила в войне, непрестанной и тайной.
Диаграмма на стене в ленинском уголке демонстрировала наглядно успехи бойцов. Общие показатели были хорошие.
— А ведь знаешь, — разглядывая диаграмму, сказал Ко-робицын, — может, на самый опасный пост в самый юбилейный день пошлют?
Бичугин не возразил — не хотел разочаровывать товарища. Этой чести добивались все, но все-таки, — думалось Бичугину, -;—опыта для этого надо иметь больше, чем у Коробицына.. По трудным пунктам станут старые пограничники. Молодежь — вряд ли.
Целая сеть тайн раскидывалась по лесам и болотам сверх тех, что уже имелись.
Пекконен понимал, что пришел срок, когда решительными действиями надо выудить у советских пограничников новые тайны охраны тихого советского берега. От этого зависит успех операции, самой ответственной из всех, которые когда-либо поручались ему.
|
|